Category: Press

Художник Протей Темен о выставке “Как муравей космонавту в ухо залез”, людях и языке • Buro 247, February 2016

Художник Протей Темен о выставке “Как муравей космонавту в ухо залез”, людях и языке • Buro 247, February 2016

История про муравья

В мансарде Московского архитектурного института открылась тотальная инсталляция художника Протея Темена под названием «Как муравей космонавту в ухо залез», появившаяся из написанного художником рассказа. Мы встретились с автором и рассказа, и экспозиции, чтобы обсудить сюжет, узнать, как он добрался до МАРХИ и где научился так обращаться с материалом

До 26 марта в МАРХИ открыта выставка Протея Темена «Как муравей космонавту в ухо залез», организованная художественным объединением Laboratory ABC и ставшая первым проектом из серии задуманных мероприятий Laboratory ABC и Московского архитектурного института.  Мы воспользовались поводом и поговорили с художником о том, где и как он готовится к выставкам, каким образом ищет и находит «своих людей» и почему много знаний — это не всегда хорошо. Разговор кончился глубокомысленным молчанием: мы пришли к выводу, что язык — несовершенная форма коммуникации, бросили разговаривать и отправились смотреть экспозицию.

Протей, твоя выставка называется «Как муравей космонавту в ухо залез». Расскажи, откуда такой сюжет.
Выставка появилась из рассказа, который я в конце прошлого года написал за один вечер. Вся история — про муравья, жившего в муравейнике до той поры, пока однажды не пришел мальчик с палкой и по какой-то неизвестной причине муравейник не разрушил. Наш герой бежал от верной гибели, оказался на площадке космодрома и забрался в корабль ровно в тот момент, когда проходил последний пуск последнего корабля, который улетал спасать человечество. Муравей залез в корабль, там поскользнулся, скатился по шлему пилота и заполз ему в ухо. Пилот, правда, не пережил путешествия, но сам корабль вместе с муравьем благополучно долетел и приземлился на планете с таким же, как на Земле, климатом. Муравей выбежал, стал строить новый дом и даже не понял, что произошло.

Это большая метафора?
Нет, рассказ просто какое-то время жил со мной, а потом я понял, что мне хочется сделать о нем выставку, и обратился с этой идеей к Марине Глуховой из Laboratory ABC. Марина помогла найти прекрасную локацию для проекта — мансарду Московского архитектурного института, — а потом и собрать великую команду, чтобы все реализовать. Мы обсудили тему и идею с куратором Кириллом Преображенским. Ну и начали строить.

Сначала появились конструкции, напоминающие муравейники. Правда, кто-то может воспринимать их как дом или прозрачную и дырявую палатку или даже как оборонительные сооружения. Я хотел создать непонятную ситуацию: то ли здесь кто-то готовится к какому-то событию, и эти сооружения должны его защитить, то ли наоборот — это событие произошло, и мы видим уже руины. В принципе, можно подумать и про что-то абсолютно другое, например, что ритм этих реек напоминает башню Татлина.

В общем, я не хотел четко режиссировать впечатления зрителя: это вполне обычная практика, когда искусство позволяет человеку по-разному понять и объяснить себе ситуацию, в которой он оказался. Я пытался включить все чувства и создать синестетическое ощущение. Поэтому в центре муравейника — видеопортал, на котором показаны кадры, объясняющие устройство муравьиного мира. Записки с тем же содержанием заполняют остальное пространство первого этажа: все это выглядит как взорванный шкаф с документами или ветром из окна разнесенная стопка бумаги. А на втором этаже играет звуковая работа Димы Устинова.

 

 

Где ты научился так обращаться с материалом?
Во многих не очень подходящих мне местах, откуда я сбегал. Я смог выдержать год профессионального образования в ИПСИ (Институте проблем современного искусства. — Прим. ред.) и сейчас понимаю, что это было важной переломной точкой. Я, конечно, не стал заниматься концептуальным искусством и до сих пор ничего не понимаю в философии, которую там преподавали: я года два потратил на то, чтобы попытаться с этим разобраться, а потом решил, что это не мой формат, и отпустил: когда я это сделал, то почувствовал свободу. Все-таки моя роль не максимально полно ориентироваться в дискурсе, а делать странные вещи, которые нельзя не сделать.

Как это происходит? Как возникают образы и идеи?
Я очень часто работаю в кафе и барах: для меня эта среда невероятно комфортна, я там сделал 90% всех своих произведений. Я даже полутораметровые холсты рисовал в бывшем Foodcafe на Маросейке — меня там знали и очень нежно относились. Я по воскресеньям в соседнем магазине покупал холст и тащил туда: у окна стоял длинный стол, а у меня с собой были все инструменты.

Сейчас мое любимое место — кафе Dada на Павелецкой. Мы нежно подружились с его владельцем Ираклием. Вообще это очень важная история — про людей. Иногда они складываются в правильные конфигурации и все становится само по себе, а это самое главное. Ведь все, что происходит «само по себе», на самом деле просто очень хорошо работает. А если что-то не складывается — может быть, ты просто хочешь не то, что тебе надо на самом деле. А стоит правильно захотеть — все получится.

Какие качества должны быть у людей, чтобы появились «правильные конфигурации»?
Я особенно об этом не думал — это больше какая-то животная чуйка. Я просто иногда знаю, с кем могу провести много времени. Одна из моих любимых книг — это «Колыбель для кошки» Курта Воннегута, которую я читал лет в 17—18. Мне тогда это просто снесло голову, потому что она объясняла все вопросы, которые я хотел задать миру. И там есть понятие «карас» — это группа людей, разбросанных где угодно: ты никогда не знаешь, кто это, у тебя нет параметров, по которым ты можешь их вычислить, — просто это твои люди, люди твоего караса. Это ощущается, и ты это знаешь абсолютно точно. Как это по-другому сказать, я не знаю — с некоторыми людьми ты мгновенно видишься и продолжаешь общение, а с некоторыми иногда даже не знаешь, что сказать.

А есть в московском современном искусстве обособленные карасы? Тусовки?
Я знаю, что Дима Филиппов, с которым мы учились в ИПСИ, делает прекрасную галерею «Электрозавод», в которой выставляет концептуальное искусство — в нем видно продолжение линии нашего института. Есть другая среда — Андрей Бартенев и то, что он делает в галерее «Здесь на Таганке», — это вообще другой способ выстраивания экспозиций.

А кто тебе нравится из современных художников?
Я очень люблю своих друзей, с кем мы выставляемся, весь наш ГКРЖКП-союз: Алину Глазун, Диму Кавко, Лешу Рюмина, Сашу Журавлева, Петю Кирюшу — мы образовали «ячейку разных» и делаем вместе групповые выставки. Хотя мы совершенно непохожие авторы и у нас разные языки, так получилось, что мы удачно можем на этих разных языках петь в унисон. Вообще мне все что угодно может понравиться. Когда хожу по музеям, могу зацепиться за работы, которые отсылают к моему опыту. Не так давно я перестал относиться к музеям как к хранилищу абстрактной истории искусств и начал использовать их как источник новых знаний и находок — кирпичиков для моего процесса. Поэтому я смотрю выставки очень сфокусированно: могу просто пройти мимо какого-то зала, если понимаю, что здесь сейчас я не получу никаких ответов.

А какие еще есть кирпичики кроме музеев?
Мне нравится дурацкая поп-культура, самая бестолковая часть демотиваторов интернета. Хотя жанр явно низкий, там часто могут появиться сложные смысловые конструкции. И все хорошие демотиваторы очень похожи на работы московского концептуализма, который литературоцентричен и построен на тонких шутках, которые невозможно объяснить словами: все они будут неуклюжими. Такие надсловесные вещи может объяснить искусство, потому что это свободный язык.
Вообще я очень трепетно отношусь к «умным» текстам, описывающим искусство, — у меня от них почти экзема. Очень часто пишут что-то вроде «выставка не дает ответов, а задает вопросы» или «художник исследует» — все эти фразы ничего не значат, и поэтому мое определение искусства как «ультимативного единого языка» — это тоже дурная конструкция. Но просто некоторые вещи ты по-другому не можешь сказать.

Тогда мы приходим к тому, что некоторые вещи вообще нельзя адекватно выразить в языке.
Я считаю, что в языке нельзя выразить очень много вещей. И это вообще не находка: еще в начале ХХ века авангардисты пытались превзойти язык всеми доступными способами. С языком есть большая проблема: ведь прочитав один и тот же текст, люди могут почувствовать и понять его принципиально по-разному. Так что множество способов интерпретации и понимания — это не элитарная прерогатива искусства, которой художники пользуются с насмешкой над зрителями, — это просто проявление сути языка. Искусство обнажает природу коммуникации: невозможно все сохранить, сказать, правильно передать и утвердить одну точку зрения на какое-то событие. Все множится: только начинаешь вкапываться в какую-то идею — она сразу распадается на части, и приходится эти кусочки называть, а как только называешь кусочек — он тоже распадается.

После этого говорить кажется как-то странно.
Идеальный конец интервью: они пришли к выводу о бессмысленности языка и замолчали.

Стой, последний вопрос: чего ты хочешь достичь в искусстве?
Я хочу закорючку нарисовать — самую лучшую закорючку. Одну. Самую честную и правильную. Нужно очень много времени, чтобы сделать каждую работу, а идей в голове много. Так что хочется сделать хотя бы то, что успевается сделать.

Протей Темен. Как муравей космонавту в ухо залез • Artguide, February 2016

Протей Темен. Как муравей космонавту в ухо залез • Artguide, February 2016

Московский художник и преподаватель Высшей школы экономики Протей Темен исповедует уникальный творческий метод под названием сюрритуализм. Что это такое мы расскажем вам на примере притчеобразной истории про муравья, перебравшегося в скафандр к космонавту. Небольшой рассказ может быть легко преобразован в тотальную инсталляцию о покорении космоса, поэзии бесконечного космического пространства и прозе обыденного существования маленького человека.

1
Однажды людям нужно было срочно улететь с Земли.

2
И они послали первый корабль — «Смелый».

3
«Смелый» слишком резко взлетел и разбился.

4
Тогда они послали второй корабль — «Сильный».

5
«Сильный» не справился с нагрузками и разбился.

6
Тогда они отправили третий корабль — «Хитрый».

7
«Хитрый» запутался в управлении и разбился.

8
Тогда люди отправили последний корабль, что у них остался, — «Трусливый».

9
В этот момент в соседнем с космодромом лесу мальчик усиленно бил палкой муравейник, прогоняя его жителей прочь. Один из муравьев бежал, спасаясь от верной гибели. Он даже не заметил, как это произошло, но вот он уже полз по большим металлическим конструкциям, по обшивке корабля, забежал в щель из щели в кабину, по кабине, поскользнувшись, свалился на большой круглый шлем и заполз под него в то, что ему показалось лесом. В лесу он немедленно нашел норку и спрятался в ней и уснул. «Три-два-один!» — раздалось за иллюминатором, и вспышка горячего воздуха толстой стеной стукнула муравья по усикам. Капитан «Трусливого» был так испуган своим первым полетом, что упал лбом на кнопку автопилота и немедленно потерял сознание навсегда.

10
Спустя две недели автопилот успешно приземлил корабль на новую планету. От резкого удара по корпусу муравей проснулся и по своим же следам вылез наружу, отправившись строить свой новый муравейник.

 

«Кола и Орешки», зачем нужны закрытые студенческие выставки • Look at Me, 2015, June

«Кола и Орешки», зачем нужны закрытые студенческие выставки • Look at Me, 2015, June 

Студенты второго курса Школы дизайна ВШЭ каждые две недели проводили закрытые выставки, поочерёдно выступая то в роли кураторов, то в роли художников. Преподаватель группы «Дно» Протей Темен рассказал Look At Me, чему они научились и почему это важно, а также показал фотографии.

Протей Темен

преподаватель факультета дизайна ВШЭ

«Мне всегда казалось, что искусство — это ультимативный инструмент изучения внешнего и внутреннего мира. Как художник я не раз осознавал бесценность опытов, полученных в рамках участия в групповых выставках. Соответственно, когда представилась возможность (на втором курсе более свободная программа обучения), я предложил ребятам попробовать себя в роли кураторов и художников. Для этого мы придумали серию «Кола и орешки» и в сентябре выбрали кураторов на год вперёд. Куратор назначал тему, а остальные выступали в этот момент художниками, готовящими свои работы.

Сначала это не было обязательной частью обучения, было интересно попробовать. Все навыки и форматы соответствовали реальным условиям, включая фуршет на открытии (откуда и взялись те самые кола и орешки). Цель — увидеть, как работает механизм, а по пути немного разобраться со своей системой ощущений и образом мышления.

Сложность всегда есть только одна — зачем и что надо сделать

Проект шёл вне системы оценок, на чистом интересе к предмету в сверхурочное время. Поэтому то, что все 14 выставок прошли в полном объёме в назначенные даты — удивительный результат. Сложность всегда есть только одна — зачем и что надо сделать. В процессе работы я настаиваю на том, что мой ученик должен сам разобраться с этими вопросами. А в итоге я (ну и остальные) должны увлечься и заинтересоваться тем, что получается. Без опыта и управления рефлексией сложно приступить к такому процессу, но после первых результатов всё встаёт на свои места.

Я склонен считать, что скорость реакции и возможность создать что-либо неразрывно связаны с навыком общения, умением формулировать мысли, тем более на пустом месте: без «задания», «необходимости» и «обязательств». Ребята узнали, как устроены изнутри такие редко обсуждаемые в профессиональной среде проявления человека, как свершение, ревность, скепсис, находчивость, помощь, тщеславие, застенчивость, страх, покорность судьбе и внимание со стороны.

Выживать и реагировать на изменение окружающей среды — это инстинктивный навык

Мне повезло с друзьями в школе. На открытиях выставок был прекрасный состав приглашённых гостей: кураторы, искусствоведы, художники, полный список — два десятка профессионалов культурного круга Москвы. Обсуждения как самих работ, так и формулировок приводили к интенсивным дискуссиям или спонтанным лекциям. Я редко видел такую плотность общения по делу на «настоящих» московских выставках.

Никто из нас не вёл статистики посещаемости. Но, конечно, людей в итоге стало приходить намного больше, и многие из них оставались на внезапную вечеринку, случившуюся потом. Постепенно формируется некоторый круг постоянных гостей, начали приходить (невзирая на сложность пропускной системы) друзья друзей, и я очень счастлив это наблюдать.

Всё получилось случайно — было желание изучить, экспериментировать и обсуждать получающееся. Это невероятный опыт изучения свободы и ответственности. Думаю, для того чтобы получился такой проект, невозможно установить жёсткие рамки или правила. Выживать и реагировать на изменение окружающей среды — это инстинктивный навык. Его просто нужно рассмотреть и принять».

Кости, кровь, иконы, шашлыки: инстаграмы российских художников • Afisha Magazine, October 2014

Кости, кровь, иконы, шашлыки: инстаграмы российских художников • Afisha Magazine, October 2014 

Кости, кровь, иконы, шашлыки: инстаграмы российских художников

«Воздух» собрал десять инстаграмов самых известных российских молодых художников.

 

Протей Темен

Черно-белый инстаграм этого художника и графического дизайнера, выпускника ИПСИ, украсит любую ленту — здесь богатство фактур и мастерство светотени, загадочные сюжеты и портреты друзей. Весной-летом этого года у Протея Темена прошла выставка в Московском музее современного искусства, пресс-релиз которой именует его художником «первой волны цифровой глобализации». В интервью художник часто говорит о том, что для него важны коды и ритуалы, которые позволяют выдернуть привычные предметы из контекста и подарить им новый смысл. Из инстаграма Протея вы вряд ли это все поймете, но важно знать, подписываясь на него, что отказ от цвета — это сознательная политика художника, который решил, ограничив свои возможности, достигнуть особой выразительности.

То, что я делаю сейчас, — это сюрритуализм • Interview Russia, May 2014

Протей Темен : “То, что я делаю сейчас, — это сюрритуализм”

Завтра открывается выставка Протея Темена «Пещера щедрости». Мы узнали у него самого, что там будет, как это связано с современным состоянием мира и почему все выглядит именно так.

Вопросы: СЕРГЕЙ ПОЙДО

Проект, который соберет вместе графику, скульптуры, видео и объекты Темена, еще в прошлом году собиралась осуществить галерея «Комната», располагающаяся в театре «Школа современной пьесы». Незадолго до открытия театр сгорел едва ли не целиком, полгода он стоял на ремонте, и только в июне «Комната» снова откроется по старому адресу — а пока «Пещера щедрости» пройдет на музейной территории, в ММОМА. Слушая, как Протей рассказывает, что деятельность художника для него восходит к ритуальности и требует жертвоприношения, трудно отделаться от мыслей о сакральном смысле этой истории — очистительный пожар, смена декораций, принесение жертв и дополнительный год на раздумья точно придают ей какую-то более серьезную интонацию. Что об этом думает сам Темен, что такое сюрритуализм и почему из работ художника вдруг пропали яркие цвета, он рассказал в доверительной беседе своему другу, журналисту и создателю портала The Village Сергею Пойдо.

Давай про выставку. Это не первая твоя персональная выставка, но довольно важная для тебя в смысле подведения некоторых личных итогов.

Все персональные выставочные проекты, которые я делаю, могу воспринимать только как инсталляции. Я собираю все из маленьких кусочков, и отношение к одной работе как к чему-то важному у меня отсутствует. Для меня это процесс, мои высказывания настолько сиюсекундные, что они имеют смысл только в рамках общего процесса.

Но так же было не всегда. Есть ощущение, что до какого-то момента работы были более массивные и протяженные, хотя бы с точки зрения времени. Сейчас они стали дробиться, некоторым образом перекрикивать друг друга и накладываться друг на друга. Они стали мельче, чаще и в каком-то смысле начали друг с другом спорить.

Не совсем так. Ты, видимо, говоришь про серию «Добротаризм». Она тянулась полтора года, но придумана была за полтора часа в кафе. Прошел год, и я вдруг осознал, что больше не могу продолжать. Все важное, что хотел сказать и сделать в рамках этой истории, уже сказал и сделал. «Добротаризм» начал досаждать мне. Дальше произошло следующее: каждый год я придумывал себе новую серию, новые правила игры, и примерно за год они стачивались, истощались, истончались. Я чувствовал, что выжат. Это все было неправильно. Год назад я собрал все работы с 2005 года на сайт, пролистал их все вместе и понял, что говорил всегда об одном и том же, только менял стилистику…

Это «одно» — это что?

Все мое творчество про ритуал, про душу, про какую-то чистую вещь. И ряд кодов, которые я использовал постоянно — маски, образы, костюмы, — тоже про эту чистую вещь. За каждой картинкой стоит текст, переживание. Недавно к этому осознанию пришел, но все это было и раньше. Тот же «Добротаризм» был замешан на религии, на основах русской иконописи. У меня было включение, по сути, в айдентику. А что такое айдентика? Это система знаков, символов. Я очень счастлив, что нашел очень точное слово для описания своего творчества сейчас — сюрритуализм.

Ты нашел слово, а потом перекрасил все свои работы в черно-белые цвета. Зачем?

Смысл в том, что сейчас я подвожу некий итог десяти годам процесса и исследования. Собственно, предстоящая выставка — она про жертву. Чтобы что-то получить, мне хотелось что-то отдать в рамках ритуала. Я, по сути, уничтожил ненужное, то, что прилипло к работам за эти десять лет. Отказ от цвета воспринимался мной как некоторый акт очищения для перехода к гармонии, состоянию комфорта. Это и есть жертва, такой барашек, которого освежевали.

С точки зрения времени тебе не кажется это таким хождением взад-вперед? Помнишь, как Пелевин писал: «У времени нет ног»? Ты не пытаешься приделать ему ножки?

Нет, это тоже жертва. Жертва временем. Просто чтобы технически произвести такую манипуляцию с картинами, потребовалась немалое количество времени. Это во-первых. Во-вторых, некоторое монашество. У меня происходит отказ от части опыта. Представь, ты берешь текст, который очень долго писал, и отрезаешь половину глаголов или прилагательных. Отрезаешь и понимаешь, что, с одной стороны, он становится беднее, а с другой — ты поставил себя в более четкие рамки.

Кажется, что это некоторый самодизайн — уход от искусства в дизайн себя как художника.

Давай заменим слово «дизайн» на слово «конструирование». Если говорить про конструирование некоторого процесса, то, конечно, я занимаюсь именно конструированием. Мой медиум — это я сам, себя я тоже конструирую. Есть я-дизайнер и я-художник. В первом случае мне нужно конструировать силовые поля для людей, а в случае с собой я стараюсь отпускать вожжи и смотреть, куда понесет лошадь. Это совсем другая позиция. В этой позиции я вижу наивысшую искренность, которую может себе позволить автор. Когда ты 30 лет рисуешь одну и ту же штуку, то чем ты занимаешься? Можешь ли ты позволить себе быть разным в рамках этого процесса? Непонятно. Мы говорили с моей подругой Марго Овчаренко у меня дома. Она сказала: «Парень, у тебя весь дом заставлен твоими работами». «Ты вообще нормальный?» — вот какая мысль сквозила между строк. Я говорю: «А как иначе? Мне нужно постоянно на них смотреть». Если я принимаю на себя какую-то роль, то я ее должен по-честному проживать. Для меня искусство в этом смысле очень честный жанр. Если бы мы жили лет 30–40 назад, все было бы понятно: ты художник, звезда, ты необычный, загадочный, классный, и всем с тобой классно. Сейчас художник находится на некотором заведомо лишнем социальном поле.

Что это значит — лишнее социальное поле? Мне кажется, что сейчас социальная роль художника как раз возвращается. Да, в 2000-е годы в искусстве возникло такое ощущение вялости и необязательности. А вот сейчас начали закручивать гайки — и снова возникла энергия сопротивления и появились некоторые сильные жесты, шокирующие даже. Если раньше искусство было более концептуальным, то сейчас оказалось, что быть настоящим художником, быть современным означает, что тебя могут лишить свободы, посадить в тюрьму.

Нет, нет, нет. Концептуальное искусство было ближе к людям, чем нынешняя история про шоковость и активизм. Концептуалисты были крайне понятны, примерно как изящный анекдот или каламбур.

Возьмем «Монстрацию», Pussy Riot, Медведева, Мустафина, Павленского и других. Эти акции — не про их «я» как художников, а про какие-то проблемы современного общества, которые были вскрыты благодаря их акциям.

Не соглашусь. Это очень разные жанры. Жесты тех групп, которые ты называл, не являются теперь синонимами искреннего искусства. Искусство не равно страданию автора и тем более не равно действию автора, которое ведет к его неминуемой гибели. Мне хочется думать, что я работаю с обществом. Мне кажется, что система взаимоотношений людей строится на том, что каждый человек что-то привносит и что-то забирает из мира. Если мы представим, что мы есть бесконечные частички из сети, то мы поймем, что у нас, у каждого, как у участника сети, есть свои роли, которые мы можем лучше или хуже исполнять. Для меня процесс создания искусства — это ритуал. А что такое ритуал? Не очень понятная вещь, тебе объяснили, как ее делать, ты почему-то ее делаешь, веришь тому, что ты делаешь, но это ничего в мире напрямую не меняет. Это даже не кофе заварить. Это вообще неясно что. Намного проще этого не делать, чем делать. Те люди, которых ты привел в пример, они расшатывают. Расшатывание не является моей задачей.

Ну хорошо, давай продолжим про принятие своей роли, про некого персонажа и способность вжиться в него. Если попробовать рассуждать про твое творчество через драматургические жанры, то раньше была комедия — тот же «Добротаризм», он довольно комедийный, потешный был. Сейчас комедия переросла в драму. Драму про обычного человека, про его слабости, его непонимание, его терзания, про какую-то неразрешимую для себя ситуацию.

Да. Впервые за длительное время, возможно, даже первый раз в жизни, испытываю очень сильный драматизм. Недавно я начал делать цикл фотографий Bizarre Domestic Drama про непонятную бытовую домашнюю драму. На фотографии могло быть что угодно. Например, черное озеро. И ты думаешь: «Там что, утонул кто-то?» Или: «Сейчас что-то произойдет». Вот тут возникал интересный момент: ты видишь определенный кадр, и тебе говорят, что это драма. Что ты как зритель должен начать делать? Ты должен сам начать чувствовать, почему это могла бы быть драма. Ведь почти все может быть драматичным. Сейчас этот цикл перешел в фотографии привычных интерьеров с лежащим на их фоне человеком.

А комедия совсем ушла? В этой выставке ее нет?

Остается шлейф, я могу иронизировать по этому поводу достаточно спокойно и не раздражаться, если кто-то ржет, посмотрев мой автопортрет с котиком из предыдущей выставки. Эта выставка все-таки будет по образу более драматичная, чем комедийная. Но глазки и улыбочки остались. Я даже помню, как я клеил на одну из скульптур улыбающееся лицо — и для меня эта скульптура была очень важна. Почему? Потому что иначе было бы очень странно. Эта мультяшная улыбочка с глазками была последней ниточкой, за которую держишься, чтобы сказать: «Нет, ваще, ребят, все классно, че вы? Прикольно все». И тут ты ее оставляешь, она попадает в такой контекст, где всего остального так много и оно не до конца понятно — оно не то чтобы злое, оно то ли доброе, то ли сильное, то ли тягучее. Оно уже не шутит с тобой.

Внешняя обстановка повлияла? Ощущение полной безысходности — возможные война и кризис, поразительно тупые законы, внешняя несвобода, которая заставляет тебя разговаривать о свободе внутренней.

Думаю, что в фоновом режиме это, конечно, могло сработать. Иногда я думаю, что я «художник-собака-реалист». Я чувствую, что происходит дома у хозяина, но говорю по-собачьи, хозяин меня совсем не понимает, а я скребусь и гавкаю у окна.

Знаешь, как птицы чувствуют приближение грозы? Футуристы же так же чувствовали приближение войны. Ты чувствуешь подобное?

Я не чувствую веселого увлекательного просвета, я достаточно четко чувствую темную штуку. Я когда такие слова говорю, я думаю: «Господи, что я несу?» Сразу себе со стороны представляюсь парнем с капюшоном на глазах, вытянутой рукой, классической фотографией Ванги в газете «Московский комсомолец», которая говорит, что зима идет. Каждый раз осекаюсь, что это надуманное. Если честно, то я чувствую, что есть что-то недоброе вокруг, но может быть, это какая-то странная личная история. С другой стороны, я не в ужасном положении, чтобы считать, что это следствие того, что я угнетен. У меня все неплохо относительно большого количества людей, я не жалуюсь на свое положение. Может быть, это единственное, что заставляет меня думать, что я могу честнее высказываться — у меня нет ощущения, что я сам собой спекулирую внутри своей головы. Мы с тобой сидим в неплохом месте, в день, когда могли бы делать совершенно другие вещи.

Пока сидим. Но мы, возможно, не успеваем отследить, что с нами происходит в конкретный момент времени. Слабо чувствуем момент или современность.

Я ничего не знаю про современность. Точнее, я знаю, и я с ней не работаю. Если бы я с ней работал, то мы бы сейчас говорили про то, как мои 20 проекторов Full HD засветят по Манежной площади, а в центре будет из хромированного металла самолет размером с жилой комплекс «Алые паруса» приземляться. И это все транслируется на весь мир и существует голографически. Вот это для меня современность. Все, что я сделал, все, что я показываю, могло произойти 40 лет назад, ничего нового, я работаю со старыми медиумами, с рухлядью. Когда я делаю это, внутри себя я говорю с двадцатыми годами XX века, а не с двадцатыми годами ХХI века. В этом я не вижу будущего. Для меня все выставки про new digital не имеют смысла. Я не против диджитала как медиума, я просто сам пока нахожусь в другом времени и занимаюсь другим материалами. И мыслю себя там, где все прошло.

Ты меня не так понял. Современность — это не про достижения технические. Современность сейчас — про фундаментализм, консерватизм, истоки и социальную память. Через все это проявляется наша реальность. Почему возвращается религия, почему вдруг вспомнили про империю, война опять же?

Вполне может быть. Может быть, я все перевожу в формат архива и некоторого знания, которое было всегда, потому что есть желание соприкоснуться с тем моментом, когда была некоторая истина и понимание того, что происходит. Знаешь, у Дмитрия Гутова есть работа — «Темная, мутная, беспросветная *****», где у него холст просто замазан краской. Если ты начинаешь задумываться, то понимаешь, что у тебя нет ни ориентиров, ни кирпичиков. То, что я пытаюсь сделать для себя, — это выстроить вокруг кирпичики. Ими являются артефакты, которые оставались после событий и общения с людьми. Я пообщался с человеком, пришел в какое-то место, оставил какую-то работу. Потом время прошло, я могу на нее опереться, как на камень, когда идешь по болоту. Впереди уже камней нет, потому что мне их никто не подложил и никто не сказал, куда мне надо идти. Я должен перед собой выстроить эти камушки и куда-то идти, потому что вокруг хрен знает что. Есть какие-то люди, которые рядом стоят на кочках, и мы обсуждаем с ними, куда дальше двигаться. Но никто сейчас ничего не понимает, только чувствует, что где-то лучше, где-то хуже, но что такое лучше, что такое хуже? Все очень хаотично, коллажно, состоит из бесконечного количества частей, как выбрать какую-то одну, когда поле зрения больше, чем одна единица, которую мы пытаемся изучить? У нас под микроскоп сразу залезает 40 частичек вместо одной, которую мы хотим назвать. И в этом смысле, конечно, я больше верю Малевичу, чем Уорхолу.

Mezonin, N158. Plus Ten • Text by: Elena Gulyaeva, photo by Dmitry Jakovlev Feb 2014

Mezonin, N158. Plus Ten • Text by: Elena Gulyaeva, photo by Dmitry Jakovlev Feb 2014 

Для этого номера мы навязались в попутчики одному из самых ярких и самобытных московских персонажей. Известный медиахудожник Протей Темен рассказал нам о своих передвижениях, занятиях и местах обитания.

Moscow News, №512

Moscow News, №512 • Text by: Sonya Spielberg, Apr 2013

«Меня совершенно не смущает, что мой бэкграунд находится в сфере арт-директората». Художник Протей Темен рассказал в ГЦСИ о себе и своей новой работе – “I have no problem at all with the fact that I am from the art management background”. Artist Protey Temen told us at NCCA about himself and his new work

Artist protey temen told us at ncca about himself and his new work ‘when the shepherd returns’ is a new film by protey temen, who does not attribute himself to any style of modern art. This video is about him, how he sees the reality and by what means he transfers it to the screen. Protey works with bright, graphic images, makes videos and installations, illustrates the final speech of the terminator, reflects on food as the sentence to the mankind, and develops his own theory of abstract identity. 

In a society with established institutes of modern art and persons, results, and concepts that define existence of this or that creator, at some point there always appears someone ‘other’ that leads us in a different direction. It is almost impossible to establish what language arises in art at present, because its main template is time.

Protey can be called ultramodern artist, he works where other recognized artists have not been before, and his means of expression are inseparably linked with the time that provided him with them. He is a graphic artist in 3D, creator of video worlds, whose inhabitants are abstract images, spots, geometrical figures, colors and textures creating symbolism, and most unlikely for times past, it is absolutely weightless and does not carry any meaning. It is the principle of a new compilation, conscienceless in its absolute freedom, it is abstract identity. The major part of the research under the same name, on the basis of which Protey reads lectures, is the symbiosis of sign and space in which the former acts as a logo towards the latter, but, as it seems, they are interchangeable.

How does an artist of digital globalization generation work?

Silently, sitting with his back to you and feverishly tapping away on the MacBook Pro keyboard. Protey creates installations and videos in which he expresses himself not only on the topic of form in color, but also on himself, thus, one of his latest works entitled ‘Shepherd’ tells us step by step where the artist finds images and how an object from reality wanders into the hyper space, it is virtually the first abstract autobiography in 3D. “When the shepherd returns” is a film not only about Protey dancing to Stoned Boys and reflecting on how to crossbreed graphically a zebra with a leopard, but also about communication of human with space. 

How important is the factor of in-crowd for the ultramodern artist? Are you influenced by your environment? 

Most likely yes. The in-crowd is history, context, when it changes — the statement format changes too. The in-crowd can project values through a person, but it can also refract what this person did earlier, but in some third direction. And I have a feeling that everything occurs according to the last scenario. I cannot say that I am one of the leaders of some group. At the same time, I am approximately in five circles of contacts, they are absolutely different, but in many respects we interact. For example, with Sasha Zhuravlev and Alina Glazun we are currently working on an exhibition about love — “Love terrestrial, heavenly and various” in the Factory project. It is already the third history of friendship in practice and the first exhibition which we are doing together. The first one was about nature, the second — about cats, and the third is about love. It is quite a good semantic row — sincere, open, generally, everything that we do is rather friendly in relation to the viewer.

In your art you reflect on spectacularity, it is about daily, ordinary things that bore us. What relation, say, morning porridge can have to art?

I had an installation ‘When I’m bored — I eat’ where I was interested in the food as a symbol of a meal that we cannot interrupt. It is about daily spectacularity, when the video repeats the text to the letter. I pay attention to elements of which our material reality is made: a chair, a hanger, a little doggie, and here are bent swings — a good minimalist sculpture. In LiveJournal a couple of years ago there were communities that worked with found art, but not of Duchamp sort, but very random, spontaneous that nobody actually designated as art. At the time we discussed with my friends the term unintentional design — it is one of those cases about objects of an urban environment when someone manages to do it so badly that it turns out so well. It is an absolutely independent art practice because you do not capture object and you do not transfer it to another medium, just simply passing it by you define it as art — because it works.

Andrey Kuzkin made something similar at Random gallery, however, in ready-made genre — he collected things that he found on the street, brought to the gallery and beautifully arranged in white walls. Then he planned to return the objects to where he had picked them up — but he did not manage to do it because they were all sold out. With me the daily spectacularity is expressed through abstract identity therefore everything overlaps — I remember this or that object, I preserve it somehow and subsequently use it as a part of a collage for further work. Only I will know as the result what object is in the basis of the resulting abstraction, or I use this element in its original, rough form. In the movie “When the shepherd returns” I explain this principle in my work. These are plastic things with meaning that forms for them in a background mode. It is easier to describe what is already made afterwards, than to think up the concept and to make a project according to it.

It is surprising for a modern artist not to follow a concept. What predominates for you, an image? 

I have a certain vector of movement. But every year I try to clear it more and more of stratifications and meanings. I work with language, and I have reconciled with it — I could be thinking over plots, but these are flashes, inflammations on the body of continuous research. Therefore, by working on the language, I study the system of language and I only recreate it. The meaning comes depending on how and where this or that image was used. 

And what is form and texture for you in general? 

It is shaggy and flat that I put together. The whole meaning of a spot, for example is in the context, if it is pink and smooth, everything is good, if it is gray and prickly — it is disturbing. It is that simple. 

Who writes music for your videos? 

It is impossible to watch a silent video. Therefore at first I used white noise, then I wanted real sounds — if you give a sound to a shape or a spot, its texture becomes clear — you can give them a sound of the glass, rustling paper, etc. For the most part of my videos I made music myself, for some music was written by Stoned Boys and Taras 3000.

Do you have any system of symbols with which it is possible ‘to read’ your video not only graphically? 

The visual dictionary does exist, but it not really about symbols that bear the meaning like ‘tree=life’, but it is rather about feelings — thorny means dangerous. It is only about plasticity. At the heart of all my works is the same system of signs that I used in my subsequent works and that I finally put into the film “When the shepherd returns”. Before that my film language looked like magnifying glasses that were usually shown within 30 seconds separately from each other. 

You were a designer, then graphic artist, and now you are a media artist. How did this change happen, what defined it and how did it reflect on your life?

For a long time I have been working with graphic design and its very narrow branch — signs and visual systems. The specific way of thinking that allowed me to do this, transformed directly into the visual system with which I work now. I have no problem at all with the fact that I am from the art management background, instead of being ‘a representative’ of an oppressed social class. Certainly, there is a dialogue between designers and artists — they point fingers at each other all the time. 

Isn’t there in this case confusion between the eternal and the utilitarian in your designer work? 

It depends on how you look at it. For me, for example, any social subject in art in general is a subcultural phenomenon because at some point it becomes cool to think of the society in which you live. It is possible to do it in a background mode, in an inaction mode, to think badly about it or never think about it at all. It is like vegetarianism — it exists, and the question is about the position of the person: is he in or does he observe from the outside. Utility is a very cunning thing, most objects of art can be put down and made utilitarian: to hang up a picture on a wall to cover a hole in it. Intension of the artist to make a non-utilitarian can be easily overcome by a person who wants to find an application for this object. Anti-utility is not a shield that protects the work of an author, on the opposite, it is its weak spot.

Talking about art and design is actually my favorite subject. First, functionalism is a chance to quickly realize what you need to do; second, designers as well as artists make decisions that come fully from the way they see the world. As there is high art, there is also high design. Five good designers cannot realize the same project identically, it automatically crosses out the sense of absence of authorship in design. There are architects, there are designers, and between them modern music needs to play, and then everything will be normal. This division is not clear to me. 

As contemporary artists say, there is a difference between art and creative idea that is not art… 

Forgive me, but I don’t really understand what is ‘creative idea’. An object that has been successfully solved with an idea in it — does it embody art? If you take works of art that comprise some game of mind — then yes, all conceptual art, for example, is constructed on this principle, there is nothing to look at, you just need to think.

What is, then, the difference between designer and artist? 

The first one is in the office, the second — in galleries. The market is the same everywhere — in both cases there is an order, in a more or less obvious form. 

To what art movement do you belong? 

For almost a year I have not been giving lectures, shows and had no interviews. All this time I thought: well, I will start thinking, I will formulate everything properly, and I will write a short art criticism commentary to my videos and so on. Now I understand that the further I move, the less I want to define any framework for myself, because it renders my creativity and any search meaningless. The language with which I work is the language of practice, it is clear to me, and as its consequence there has always been a new product, object, etc. When an artist fills himself with art criticism terminology, at some point there can be too much knowledge. It actually disturbs me, so I stopped analyzing my creative process. 

What else besides your own art projects have you got? I have seen your ‘musical and sports’ performance with taras 3000 at polytheatre. 

Yes, it is, by the way, a totally art project — audiovisual performance “A wave soon”, it is absolutely about art. A person is running on a treadmill on the stage where the great Russian poet Mayakovski stood, and observes big multi-colored textures to a quite melodious set of sounds. In art there are no axioms, between theater and performance, for example, the border is very indistinct, whether it is destroyed by the artist intentionally or not.
Don’t you want to leave hyper reality? In my opinion, “shepherd” has an excellent documentary intro with cows. 

You don’t have to draw anything in principle; this whole graphic ‘metronome’ is in reality. Strips of a parking path, checkers of road barriers — rhythm and all the rest is all around us. And cows — they don’t need anything at all, they are perfect.

«Когда пастух вернется» — новый фильм Протея Темена, который не относит себя ни к какому из известных направлений современного искусства. Это видео — про него самого, про то, какими глазами он видит реальность и как ее переносит на монитор. Протей работает с яркими, графичными образами, делает видео и инсталляции, иллюстрирует финальную речь «терминатора», размышляет на тему еды как приговора человечеству и разрабатывает свою собственную теорию абстрактной айдентики.

В обществе, где сложились определенные институты современного искусства и есть лица, результаты, концепции, которые определяют существование в нем того или иного творца, всегда в какой-то момент появляется некто «другой», направляющий нас в иное русло. Определить, какой язык зарождается в искусстве в данный момент, практически невозможно, потому что главное тому лекало — время.

Протея можно назвать ультрасовременным художником, он работает там, где еще не бывали признанные, и его средства выражения неразрывно связаны со временем, которое их ему предоставило.

Он график, художник в 3D-пространствах, создатель видеомиров, жители которых — абстрактные образы, пятна, геометрические фигуры, цвета и текстуры, создающие символику — и как никогда бы не случилось в прежние времена, она совершенно невесома и не несет никакого смысла. Потому что это — принцип нового, бессовестного в своей абсолютной свободе компилирования, это — абстрактная айдентика. Большая часть исследования с таким же названием, на основе которого Протей читает лекции, является симбиозом знака и пространства, в котором первый выступает логотипом по отношению ко второму, но, оказывается, они взаимозаменяемы.

Как работает художник поколения цифровой глобализации?

Молча, сидя к вам спиной и лихорадочно клацая по клавиатуре «МакБука Про». Протей создает инсталляции и видео, в которых выражается не только на тему формы в цвете, но и о себе — так, одна из последних его работ под названием «Пастух» пошагово рассказывает о том, где художник черпает образы и как объект из реальности кочует в гиперпространство, являясь практически первой абстрактной автобиографией в 3D. «Когда пастух вернется» — фильм не только о Протее, танцующем под Stoned Boys и размышляющем о том, как графически скрестить зебру с леопардом, но и о коммуникации человека и пространства.

Насколько для ультрасовременного художника важен эффект тусовки? На тебя влияет твое окружение? 

Скорее всего да. Тусовка — это история, контекст, меняется тусовка — меняется и формат высказывания. Тусовка может проецировать свои ценности через человека, но также может и преломлять то, что этот человек делал ранее, но не в свою сторону, а в какую-то третью. И у меня есть ощущение, что все происходит именно по последнему сценарию. Не могу сказать, что я являюсь одним из флагманов какой-то там компании. При этом я нахожусь примерно в пяти кругах общения, они совсем разные, но во многом мы взаимодействуем. Например, с Сашей Журавлевым и Алиной Глазун мы сейчас делаем выставку про любовь — это «Любовь земная, небесная и всякая» в проекте «Фабрика». Это уже третья история дружбы на практике и первая выставка, которую мы делаем вместе. Первая была про природу, вторая — про котиков, а третья — про любовь. Получается очень неплохой смысловой ряд — искренний, открытый, вообще, все, что мы делаем — достаточно дружелюбно по отношению к зрителю. 

В своем творчестве ты размышляешь на тему спектакулярности, это про вещи повседневные, обыденные, нас заедающие. Какое отношение может иметь, скажем, утренняя овсянка к искусству?

У меня была инсталляция «Когда мне скучно — я ем», где еда меня интересовала как символ процесса пищепринятия, который мы не можем прервать. Это про повседневную спектакулярность, такое визуальное акынство. Я обращаю внимание на элементарные вещи, из которых состоит наша материальная действительность: стул, вешалка, собачка, а вот гнутые качели — хорошая минималистская скульптура. В ЖЖ еще пару лет назад были сообщества, которые работали с фаунд-артом, но не дюшановского характера, а таким случайным, стихийным, который никто, собственно, и не обозначал как искусство. Мы с друзьями обсуждали тогда термин unintentional design — это один из тех случаев про объекты городской среды, когда кто-то умудрялся сделать так плохо, что получилось даже очень хорошо. Это абсолютно самостоятельная художественная практика, потому что ты не захватываешь объект и не переносишь его в другую среду, а просто, проходя мимо, определяешь это как искусство — потому что это работает.

Андрей Кузькин сделал нечто похожее в галерее Random, правда, в жанре ready-made — он собрал вещи, которые нашел на улице, принес в галерею и красиво выставил в белых стенах. А потом он планировал вернуть вещи туда, где подобрал — но ему это не удалось, потому что их все раскупили. У меня повседневная спектакулярность выражается через абстрактную айдентику, поэтому все наслаивается — я запоминаю тот или иной объект, фиксирую его как-то и впоследствии использую как часть коллажа для дальнейшей работы. Только мне будет понятно в результате, что за предмет лежит в основе получившейся абстракции, либо я использую этот элемент в первоначальном, шероховатом виде. В фильме «Когда пастух вернется» я объясняю этот принцип в своей работе. Это достаточно пластические вещи со смыслом, который образуется у них в фоновом режиме. Проще потом описать то, что уже сделано, нежели придумать концепцию и делать по ней проект. 

Удивительно для современного художника — не следовать за концепцией. Что же у тебя главенствует, образ? 

У меня есть определенный вектор движения. Но с каждым годом я его стараюсь все больше очищать от тех или иных наслоений и смыслов. Я работаю над языком, и я с этим смирился — мог бы думать над сюжетами, но это вспышки, воспаления на теле постоянного исследования. Поэтому, работая над языком, я изучаю систему языка и воссоздаю только ее. Смысл приходит в зависимости о того, как и в каком месте был употреблен тот или иной образ.

А что для тебя форма и фактура вообще? 

Это шершавенькое и плосконькое, которое я складываю вместе. Весь смысл пятна, например, — в контексте, если оно розовое и гладкое, то все хорошо, если серое и колючее — тревожно. Все просто.

Кто пишет музыку для твоих видео? 

На тихое видео смотреть невозможно. Поэтому сначала я использовал белый шум, потом захотелось настоящих звуков — если фигуру или пятно озвучить, то его фактура становится понятной — можно придать им звук стекла, шуршащей бумаги и т.п. К большей части моих видео я сделал музыку сам, к некоторым — написали Stoned Boys и Taras 3000. 

У тебя есть какая-то система символов, пользуясь которыми можно «прочитать» твое видео не только графически?

 
Визуальный словарь действительно есть, но он больше не про символы, которые несут в себе смысл типа «дерево=жизнь», а скорее про ощущения — шипастый, значит опасный. Это история только про пластику. В основе всех моих работ одна и та же система знаков, которые я использовал в своих последующих работах и в итоге сложил в фильм «Когда пастух вернется». До этого весь мой киноязык выглядел как лупы, которые обычно демонстрировались в течение 30 секунд сепаратно друг от друга. 

Ты был дизайнером, потом графиком, а теперь медиахудожник. Как произошла эта перемена, что ее определило и как это отразилось на твоей жизни? 

Я очень долго работал с графическим дизайном и очень узким его ответвлением — знаками и визуальными системами. Особенность мышления, которая мне позволяла этим заниматься, выросла напрямую в ту визуальную систему, с которой я работаю сейчас. Меня совершенно не смущает, что мой бэкграунд как художника находится в сфере арт-директората, а не какого-нибудь «представительства» угнетенного социального класса. Конечно, есть диалог между дизайнерами и художниками — они все время тыкают пальцами друг в друга.

Нет ли в таком случае смешения и путаницы вечного с утилитарным в твоем дизайнерском творчестве?

Для кого как. Для меня, например, какая-то социальная тематика в искусстве — вообще явление субкультурное, потому что в какой-то момент становится классно думать об обществе, в котором ты живешь. Можно делать это в фоновом режиме, в режиме бездействия, вообще об этом не думать или думать об этом плохо. Это как вегетарианство — оно существует, а вопрос в том, где находится человек: внутри него или наблюдает снаружи. Утилитарность — очень хитрая вещь, большую часть объектов искусства можно разложить и сделать утилитарными: повесить картину на стену для того, чтобы прикрыть дырку в ней. Сама интенция художника сделать неутилитарную вещь может быть легко переломлена человеком, который захочет эту вещь применить. Антиутилитарность — не щит, который защищает работу автора, а скорее ее уязвимое место. 

Дискуссия об искусстве и дизайне — вообще моя любимая тема. Во-первых: функционализм — это возможность быстро осознать то, что тебе нужно сделать, во-вторых: у дизайнеров, как и у художников, есть свои решения, которые полностью исходят из того, как они видят мир. Дизайн, как и искусство, может быть высоким. Пять хороших дизайнеров не могут сделать один и тот же проект одинаково, это автоматически перечеркивает смысл отсутствия авторства в дизайне. Есть архитекторы, есть дизайнеры, и между ними еще должна играть современная музыка — и тогда вообще все будет нормально. Мне это разделение не понятно. 

Как говорят современные художники: есть разница между искусством и креативом, который им не является… 

Прости, но я не понимаю, что такое «креатив». Вещь, удачно решенная с вложенной в нее идеей — содержит ли она в себе искусство? Если взять произведения искусства, которые содержат в себе некоторую игру ума — то да, все концептуальное искусство, к примеру, построено на этом принципе, смотреть там не на что, надо только думать. 

В чем тогда для тебя отличие дизайнера от художника? 

Одни — в офисе, другие — в галереях. Рынок везде работает одинаково — и в том и в другом случае есть заказ, в более или менее очевидной форме. 

К какому художественному направлению ты себя относишь?

Я почти год не проводил никаких лекций, показов и не давал интервью. В течение него я размышлял: ну вот, начну думать, по-человечески все сформулирую, напишу искусствоведческую речь на пару минут к своим видео и все прочее. Теперь понимаю: чем дальше я двигаюсь, тем меньше хочу определять для себя какие-то рамки, потому что это делает мое творчество и какие-то поиски бессмысленными. Язык, с которым я работаю — это язык практики, он мне понятен, и его следствием всегда является новый продукт, объект и т.п. Когда художник начиняет себя искусствоведческой терминологией — знаний в какой-то момент может стать слишком много. Мне это скорее мешает, и я перестал анализировать процесс творчества. 

Какие у тебя есть еще проекты помимо собственных, художественных? Я видела «музыкально-спортивный» перформанс с taras 3000 в политеатре. 

Да, это, кстати, абсолютно художественный проект — аудиовизуальный перформанс «Волна скоро», абсолютно про искусство. Человек на беговой дорожке наматывает километры на сцене, где стоял Маяковский, и наблюдает большие разноцветные текстуры под набор звуков, довольно мелодичный. В искусстве нет никаких особенных аксиом, между театром и перформансом, например, граница очень размыта сама по себе независимо от того, намеренно ее уничтожает художник или нет. 

Не хочешь выйти из гиперреальности? По-моему, в «пастухе» отличное документальное начало с коровами. 

Можно ничего не рисовать в принципе, весь этот графический «метроном» есть в реальности. Полоски парковочной дорожки, шашки дорожных заграждений, ритм и все остальное вокруг нас. А коровы — им же вообще ничего не нужно, они идеальны.

Конец света • Look At Me, November 2012

Конец света • Look At Me, November 2012

Как вам наверняка уже сообщила какая-нибудь рассылка в фейсбуке, после 21 декабря лучше ничего не планировать. Да что рассылки — все только об этом и говорят. Современные художники вдохновляются апокалипсисом, режиссеры снимают фильмы про перерождение и новую эру, мультфильмы — и те рассказывают о конце света.

Мы тоже решили основательно подойти к возможной катастрофе — в конце концов, следующий шанс попрощаться с миром нам представится еще очень не скоро. Поэтому, пока все остальные издания традиционно верстают свои «Итоги года», мы подводим
итоги уходящего света.

Мы решили поговорить с теми представителями человечества, кто явно найдет (да и сейчас находит) вдохновение в конце света — художниками. В конце концов, большая часть современного искусства — это акции. Берлинская биеннале, проходившая этим летом, была полностью посвящена социально-политическому искусству — то есть тому, как искусство соединяется с реальностью. Мы попросили пять современных художников — Арсения Жиляева, Протея Темена, Таус Махачеву, арт-группу Recycle и Романа Сакина — рассказать, какую акцию они бы устроили в последний день.

Материал подготовила: Анна Савина

Протей Темен

Любой перформанс существует только при наличии хотя бы одного из двух обязательных компонентов: зрителя и документации. Соответственно, для того, чтобы осознанно и концептуально точно ответить на вопрос о сценарии акта в момент конца света, необходимо представить ситуацию. Для этого мы должны выявить основные виды концов света.

Сценарий первый. Супербыстрый

Занимает менее пяти минут и сопровождается захватывающим зрелищем: взрыв или падение огненных сфер с неба. Совершенно очевидно, что при таком развитии событий ни одно произведение искусства не сможет конкурировать по аттрактивности с концом света. Единственное, что остается, — документация. Однако, учитывая, что все живое гибнет, максимум, что можно себе позволить в этот момент, — фото на полароид. Это при учете того, что снимок будет произведен в первую секунду, а оставшееся до смерти автора время будет отведено под защиту полученного, еще проявляющегося снимка.

Аудитория 

В случае, даже если этот снимок найдут другие цивилизации (при условии, что вообще смогут объяснить себе найденное изображение), они вряд ли смогут сопоставить контекст события, внутри которого была создана работа, и его перформативную часть, а значит, и не смогут выступать в роли аудитории.

Сценарий второй. Умеренно медленный

Занимает от недели до месяца. Уничтожающие все живое бактерии или постепенное наводнение и обморожение.

Аудитория

Первую половину этого периода все внимание потенциальной аудитории будет захвачено СМИ для постоянного мониторинга развития событий с одной стороны и попытки сохранить жизнь в случае ухудшения с другой. Таким образом, единственные не занятые в этот момент люди, потенциальные зрители, могут быть разделены на три группы.

Группы зрителей

Первая — это горожане, парализованные страхом. При всем потенциальном успехе этой группы в роли аудитории решающим минусом будет являться их остекленевший взгляд и лицо, подернутое поволокой принятия неотвратимости бессмысленности бытия. Мы и так часто видим их в качестве широкой массы гостей выставок даже в мирное время и решительно можем сказать: это ужасная аудитория, нет смысла ничего ей показывать.

Вторая группа — выживальщики. Они благодаря событиям ХХ века уже достаточно много времени посвятили подготовке к катастрофам и в данный момент на максимально доступной скорости перемещаются в свои норы в лесах. Бардовская лирика всегда шла в разрез с высказываниями художников, и нет смысла что-то исправлять в последние часы Земли.

Третья группа: спокойно принимающие судьбу и никуда не торопящиеся бонвиваны фолаута. Они были бы идеальной группой для демонстрации, если бы при первом доступном случае уже не лежали бы одурманенные и опьяненные в заброшенных лакшери-ресторанах.

В последние дни перед концом ситуация бы накалилась окончательно и приняла бы одну из двух форм.

Первая — это массовые акты мародерства, и в таком случае любой перформанс закончился бы смертью автора от пули и/или изнасилования с последующим грабежом.

Вторая форма, более возвышенная — все люди взялись бы за руки и начали молиться, но и в таком случае художнику пришлось бы туго — за перформанс во время ритуальных действий художника посадили бы в тюрьму до конца света.

 

Сценарий третий. Максимально медленный

Тут возможны также две точки зрения. Часть людей уже сейчас (с определенной долей смысла в своих утверждениях) говорит о том, что наш мир в это мгновение медленно гниет. А это значит, что любые виды перформативных практик возможны. К сожалению, ни одна из них в чистом виде не будет являться хоть сколько-нибудь популярной с художественной точки зрения, а это значит, что можно и не начинать. Вторая точка зрения предполагает распад мира в течение нескольких месяцев или года.

Аудитория

В таком случае 80% времени потенциальная аудитория будет действовать как обычно, но, скорее всего, момент мародерства наступит раньше, чтобы успеть насладиться отобранным. Незанятые в мародерстве люди (включая и защищающуюся сторону) будет стремиться стать более духовными и познать любые виды телесного опыта, упущенного ранее. К сожалению, это никак не играет в пользу перформанса, так как восполняться будут пробелы, более ориентированные на физический опыт по причине их заведомо работающего результата, к которым искусство никогда и близко не имело отношения.

Последняя неделя медленного сценария будет проходить по принципу второго, а значит, аудитория будет состоять из пьяниц, убийц и болванов, которые, повторимся, всегда были ужасной аудиторией. И вместо того, чтобы их развлекать, апокалиптичному художнику–перформансисту можно посоветовать провести последние часы, пополнив собой ряды любой из этих групп ради сохранения статуса искусства как максимально чистой деятельности сознательного человека.

 

 

Artguide. Interview • Text by: Margo Ovcharenko Nov 2012

Artguide. Interview • Text by: Margo Ovcharenko Nov 2012

Протей Темен — молодой художник, в прошлом (и отчасти настоящем) успешный дизайнер, вчерашний выпускник Института проблем современного искусства, уже привлекший внимание зрителей и экспертов. Он рассказал Марго Овчаренко о цифровой глобализации, о важности художественных тусовок и о том, почему его считают человеком–роботом.

Марго Овчаренко: В твоих работах, на мой взгляд, очень важен разработанный тобой “словарь”, символическая система. Расскажи об этом подробнее.

Протей Темен: Должен сделать важное уточнение: символы в моих работах не всегда отвечают за конкретное понятие. Так как формы абстрактны, они позволяют интерпретировать их значение в контексте. Это разработка индивидуального языка на синтезе различных изображений. Моему сознанию необходимо разложить вещь на составляющие, а потом создать из этих элементов новое. Один из моих друзей называет меня «человек-робот», потому что я всегда все раскладываю по папкам. У меня на компьютере есть раздел под названием «Словарь», его содержимое — это коллекция элементов, разделенных по признакам: фоны, цифровые и реальные объекты, видео. Из каждого нового проекта в него поступают отдельные части на хранение. Кроме формы как силуэта я использую матрицу пластической выразительности: в ней существует взаимозависимость медиума, материалов и характера изображения для выявления уместного применения. В определенный момент, когда к этим элементам будут закончены также и описания, я планирую публикацию «Словаря» на сайте, в роли условного переводчика.

Полная версия на сайте Artguide